Анархия мать порядка кто произнес. Анархия — мать порядка

Александр Кустарев

Мать порядка - анархия

Судьба анархизма парадоксальна. В начале XIX века он вышел на арену как один из самых ярких и влиятельных выразителей тогдашнего Zeitgeist . Но так и не кристаллизовался ни во влиятельную политическую партию, ни в какой-либо устойчивый и влиятельный уклад. Сверкнув в нескольких революционных эпизодах (Мексика, Украина, Испания) в первой половине ХХ века, он был окончательно отодвинут на периферию и сохранился только как интеллектуальная традиция радикалов-аутсайдеров, полуполитической-полурелигиозной секты единомышленников-единоверцев, погруженных в эсхатологическое ожидание «конца системы».

Этой «системой» была большая территориальная общность, консолидированная единой государственностью. Суверенное государство стало монополистом обобществления индивидов . И эта социальность организована не как анархия , а как иерархия .

Историческая неизбежность поражения анархизма в прошлом не так очевидна, как это считает магистральная историография, выстроенная задним числом как история ныне существующих агентур и укладов. Всегда были историки-еретики, как, например, Петр Кропоткин, или Торольд Роджерс (1823-1890), или Эрнст Баркер (1874-1960), полагавшие, что в победе государства над иными форматами социализации вовсе не было такой уж предопределенности. История в этом плане вполне может быть переписана, и этот процесс уже начался.

Так или иначе, после двух веков становления и укрепления эта «система» как будто начинает отступать. Резонно спросить, не означает ли это, что у того самого «общественного настроения», которое когда-то пыталось противостоять становлению этой системы, появляются новые шансы?

Попробуем оценить перспективы анархизма через объяснение его неудачи в прошлом. Даже если мы согласимся считать, что она не объясняется безусловным эволюционным превосходством принципа иерархии, какие-то объективные обстоятельства были на руку его агрессивно-завоевательным агентам. Какие же именно? И что изменилось теперь?

Уже существовавшие ранее формы социальности, отвечавшие анархистскому идеалу и бывшие для него образцами, отступили под давлением процессов, обозначаемых обычно как «развитие производительных сил». На место аграрного и вольно-городского общества пришло общество, основанное на крупном машинном и материалоемком производстве, ориентированном исключительно на экономическую эффективность. Наиболее соответствующей такой производственной базе оказалась централизованная бюрократизированная и военизированная организация, а не автономные коллективы свободных людей.

Анархистский проект оказался не ко времени и в обстановке более или менее острой гражданской войны, сопровождавшей переход от традиции к модерну. Реакция на хаос обеспечивала легитимность сильной, карающей власти, по необходимости монопольной. Ее фигурой стал гоббсовский Левиафан, или в терминологии Вебера «единогосподская совместность» (Herrschaftsverband ). К тому же обыватель боялся анархистов как субъектов беспорядка. Не без оснований, поскольку проповедь «безвластия» и «свободы» в условиях смуты и массовой нищеты легко превращалась в легитимизацию грабежа. А глубокий по содержанию лозунг «анархия - мать порядка» не только не успокаивал обывателя, но еще больше пугал и раздражал как все парадоксальное. Обывателю нужны не парадоксы, а трюизмы.

Анархизм также пал жертвой своей антропологической теории. Анархисты склонялись к представлению, что человек от природы предрасположен не к господству, а к сотрудничеству и взаимопомощи. Особенно это было свойственно сциентистскому (антидарвинистскому) анархизму Кропоткина. Эта сторона анархистской антропологии не была слишком догматичной. Анархисты сами вполне отдавали себе отчет в том, что эгоистическое начало - пусть и благоприобретенное, а не врожденное - человеку свойственно с незапамятных времен. Но они явно недооценивали трудности перевоспитания человека в духе альтруизма и кооперации.

Другая антропологическая иллюзия анархизма была более догматична и ущербна для него самого. Анархизм исходил из того, что главная ценность для человеческого существа - свобода. Реальность была шокирующе иной. Склонность к независимости и самоуправлению у людей оказывается вовсе не так сильна, как хотелось бы тем, кто сам одержим любовью к свободе и надеется этими благами осчастливить все человечество. Но хуже всего было то, что свободолюбие индивида легко переходит во властолюбие, и воспитать индивида, одинаково приверженного и духу свободы, и духу равенства оказалось еще намного труднее, чем в духе сотрудничества.

Анархизм также ослабил свои позиции, слишком концентрируя свою критику на государстве как главной агентуре господства и противопоставляя государство обществу, то есть конкретно общине как оплоту свободы. На самом деле община могла быть (и была) репрессивным институтом в не меньшей степени, чем государство.

К этой стороне дела был очень чувствителен либерализм, выражавший интересы средних слоев, которым было что терять, подчиняясь коллективу. Анархисты (и коммунисты) эту проблему неосторожно игнорировали, наивно полагая, что интересы свободного индивида всегда будут идентичны интересам свободного коллектива. Но это достижимо только в сугубо добровольных, то есть в самых неустойчивых, коллективах. Эгалитаристским общинам всегда грозит массовое дезертирство. Так, пытаясь препятствовать этому, большевики превратили колхозы в нечто, мало отличавшееся от ГУЛАГа. Больше того, весь СССР превратился в своего рода добровольно-принудительное гетто, откуда выход был запрещен. Жестокая ирония, если вспомнить о глубоком родстве анархического и коммунистического идеалов!

И еще одно представление анархистов об общине оказалось неадекватным. Они думали, что отношения господства-подчинения могут быть только навязаны общине извне. Но общины оказываются и сами беззащитны перед «обаянием» власти. Причем эта опасность грозит общине с двух сторон: либо выделяется верхушка, контролирующая всю общину, либо будет господствовать тот, кто эту тенденцию сдерживает. Российский коммунизм продемонстрировал эту имманентную тенденцию в грандиозных масштабах. Не говоря уже о врожденном иерархизме большой семьи (joint family ) с ее возрастными классами. В итоге тенденция превращения эгалитаристских коллективов в закрытые авторитарные секты подорвала многие и сознательные, и спонтанные анархистские инициативы.

В то же время национальное государство, утвердившись в ходе установления-восстановления порядка после деградации Старого режима, повело себя не совсем так, как ожидали анархисты. С одной стороны, оно, конечно, искореняло проявления автономии, распуская разные общности с независимым корпоративным уставом под предлогом борьбы с привилегиями. Но, с другой стороны, оно освобождало индивида от тирании общинного консенсуса или подчинения внутриобщинному истеблишменту. Более того, появилась возможность видеть в государстве именно гаранта индивидуальной свободы. Таков во всяком случае либерально-демократический идеал государства, разумеется, не осуществленный полностью, но оказавший сильное влияние на современный конституционализм (как чисто республиканский, так и с монархическим элементом).

Помимо этого, государство стало выполнять задачи, которые, как думали анархисты, могли быть выполнены только безвластными «братствами». И прежде всего задачи взаимопомощи, что воплотилось в создании всеобъемлющего соцстраха (welfare ) в массовых демократиях.

Этот перехват инициативы спутал карты и нанес авторитету анархизма, может быть, больший ущерб, чем все остальное. Как это нередко случается, более удачливые исполнители украли у анархизма его музыку (нечто похожее позднее произошло с «зелеными»).

Далее. Анархизм не смог определить однозначно свое отношение к частной собственности. Социальный анархизм видел в собственности, которую Прудон объявил воровством, источник отношений господства. Другая школа, уходящая корнями еще дальше, к Локку, наоборот, настаивала, что именно собственность делает человека свободным. Крайние выразители обеих доктрин далеко разошлись в общественной жизни и даже стали политическими противниками, но между двумя крайностями осталась масса индивидов, инстинктивно тяготеющих к анархизму, но парализованных этим когнитивным диссонансом, который они оказались неспособны снять.

Наконец, анархисты не смогли найти телесной формы коллективного существования, альтернативной государству. Протяженность в материальном пространстве и бесконечность существования оказались важнейшими заданными параметрами общественности, и идеал безвластности нужно было волей-неволей осуществлять в этом формате. Что оказалось технически невыполнимым, поскольку именно такие коллективности ни в коем случае не могли быть добровольными.

Сохранить солидарную коллективно-хозяйственную общность в маломерных совместностях еще можно было на уровне земельно-общинной хозяйствующей организации. Но урбанизация и индустриализация быстро сжимали пространство этого образа жизни, а вместе с этим маргинализировали тот влиятельный анархический проект, для которого аграрная община была идеалом совместности. Возрождение этого образа жизни было возможно только в чрезвычайных условиях в виде «союзов самообороны и выживания» типа кибуцев в Палестине-Израиле, но и они быстро маргинализировались в результате массового дезертирства по мере нормализации жизненных условий.

В городах же формы общинной жизни анархизму оказалось найти гораздо труднее, потому что динамика индустриальной и городской жизни не позволяла кристаллизоваться надолго никакой совместности, кроме фабричного двора. Анархо-синдикализм пытался было возродить и оживить коллективности типа средневековых корпоративно-цеховых, но они быстро инкорпорировались в систему либо как подсистемы самого государства (советский и фашистский вариант), либо через аффилиацию с разными политическими партиями (иногда через создание собственных: классический пример - английские лейбористы - политическое крыло тред-юнионов). Впрочем, если дух анархизма где-то и сохранился до нашего времени, так именно в некоторых небольших левых профсоюзах.

Между тем, сам анархизм не смог оформиться как пригодная для парламентской деятельности партия. Его программные элементы были растасканы другими партиями коммунистического, социал-демократического, либерального и даже консервативного толка, имевшими свой массовый и сплоченный электорат, формирующийся прежде всего на классовой основе, тогда как у самого анархизма такой классовой основы не имелось. Это было скорее морально-идеологическое движение, чем движение, выражавшее чьи-то конкретные материальные интересы.

Так выглядит судьба анархизма в исторической ретроспективе. Что же с тех пор изменилось и что эти изменения значат для анархизма?

Развитие производительных сил в постмодерне получило новый оборот, породив новые типы производственных организаций, новые профессии и новые трудовые режимы. Содержательное обогащение жизни не позволяет теперь индивиду принадлежать одной и только одной общности, что, собственно, наметилось уже в конце XIX века.

Новые технологии коммуникации делают возможным объединение индивидов, физически сколь угодно удаленных друг от друга, раньше вынужденных существовать в изоляции или в принудительных совместностях. Таким образом, социально-эмоциональная «близость» (proximit й - ключевое понятие в концептуализации «новых племен» Мишеля Маффесоли) теперь все легче обеспечивается и без прямого физического соседства.

Эта «фрагментация индивида» благоприятна для разных нетерриториальных селективных общностей. А это означает усиление самоопределительного сознания и корпоративно-правовой (субъективно-правовой, по Веберу) сферы и, соответственно, укрепление функциональности таких форм совместности, как племена, профессиональные синдикаты, моральные общины (религиозные секты), акционерные кооперативы, «сотруднические (collaborative ) компании» и культурно-потребительские общности.

Становлению новых форм нетерриториальной совместности соответствует и собственное ослабление территориальной совместности и ее классической организации - иерархического государства.

В пределах постиндустриального Севера великая смута, сопровождавшая переход от аграрно-сельского и религиозного габитуса к индустриально-городскому и секулярному осталась позади. Сохранение жизни перестало быть ставкой в дарвиновской конкуренции. Страх насильственной преждевременной смерти, столь важный для политологии Гоббса, ушел в прошлое. В этих условиях императив, толкающий индивидов к выбору в пользу карательной агентуры порядка, ослабевает, что либо подрывает саму идею традиционного государства, либо требует наполнить ее совершенно иным содержанием.

В пределах глобального Юга, на первый взгляд, ситуация обстоит иначе, а именно так же, как она обстояла в пределах Севера 200 лет назад. Не удивительно поэтому, что на Юге то там то здесь сохраняются очаги коллективности, вполне соответствующие духу классического анархистского идеала XIX столетия. Часто они совершенно произвольны, но иногда подпитываются влиянием идеологов. Однако если продолжать аналогию, то было бы естественно предположить, что у этих очагов нет будущего. Параллельное возникновение агентур господства по схеме Гоббса как будто бы должно возобладать - так же, как когда-то на Севере. Можно ли себе представить какую-либо иную траекторию эволюции для Афганистана или Сомали, например? Особенно когда системный императив мирового порядка навязывает огромной зоне фактической безгосударственности принцип суверенного государства как единственный способ включения в систему международных отношений.

Но не следует и слишком поддаваться гипнозу этой аналогии. Опыт строительства государственных общностей по европейскому образцу на Юге осваивается с трудом и, как считают многие наблюдатели, близок к срыву. Технологическая среда в этих зонах весьма отличается от той, что была на Западе 200 лет назад, - достаточно вспомнить компьютер и мобильный телефон. А если так, то здесь неизбежно будет высока конкурентоспособность альтернативных форм коллективной жизни, включая казавшиеся еще недавно архаичными.

Нетерриториальные общности - школа и опытное поле анархизма, поскольку именно они добровольны по определению и в них собираются люди, либо равного статуса, либо готовые ради общения оставить свои статусные амбиции за пределами выбранного ими круга общения. Английский джентльменский клуб, самурайская дружина, монашеский орден (не всякий, но, например, доминиканский или позднеиезуитский) - образцы (хотя, конечно, и не «чистые») анархистской конституции. Может быть, также и цыганский табор, передвижная цирковая труппа, артель «шабашников». Опыт этих общностей достоин внимательного изучения и реконцептуализации.

Предстоящий и уже начавшийся расцвет нетерриториальных автономий не исключает сохранения коллективностей на земельно-соседской основе. Но только в маломерных локусах с постоянно меняющимся составом и без обязательной консервации. В этом плане анархистский идеал выглядит скорее не как изолированная деревня, а как большой курортный компаунд, спортивно-тренировочный лагерь, горнопромышленный или экспедиционно-исследовательский поселок, монастырь безразлично какой религиозной, квазирелигиозной или светско-ценностной ориентации.

Такие территориализированные автономные корпорации даже могут стилизовать себя как классические государства модерна с некоторым устойчивым контингентом населения, которому они будут предоставлять полное гражданство по своему усмотрению, предоставляя остальным разные уровни частичного гражданства, позволяя проживать на своей территории независимо от того, есть ли у них другое гражданство или нет никакого вообще (как это сейчас делают, например, как будто бы вовсе чуждые анархизму ближневосточные эмираты). Нетрудно заметить, как в этой формуле эффективно комбинируются «суверенитет» общности и свобода индивида.

Интерес представляют собой опыт стационарных и передвижных (корабли) баз пиратов, так поразивший воображение Хаким-бея с его блестящей концепцией «временно-автономных зон» (Temporary Autonomous Zones - TAZ). Или коллективности, возникающие там и тут для сотрудничества в ходе решения конкретной проблемы, то есть ad hoc , давшие толчок целому направлению в менеджменте - «adhocism».

Вообще неустойчивость и склонность к самоликвидации добровольных эгалитарных и автономных совместностей, которые в прошлую эпоху были на руку государству, в условиях постмодерна с его перманентным обновлением состава и формированием-расформированием всех мыслимых агентур становятся уже на руку анархической конституции.

Однако предвидимый расцвет негосударственных социальностей еще не означает, что анархизму суждены быстрые и легкие успехи. Идеал безвластности (смотри выше) не сводится к идеалу безгосударственности. И потеря монополии государства на социализацию индивида, может быть, означает потерю монополии на легитимное господство, но никак не означает исчезновения отношений господства в обществе, где снова и снова происходят взрывы харизмы и зарождаются процессы, чреватые иерархией вместо анархии, аллономии вместо автономии.

Нетерриториальные и неперманентные общности, конечно, более органичный формат для анархистского габитуса, но коррумпированы могут быть и они, а иной раз они с самого начала иерархичны - мафии, авторитарные секты, художественные салоны. Анархическим общностям придется в будущем конкурировать именно с ними, а не с государствами, которые со своей стороны обнаруживают еще не исчерпавшийся потенциал «анархизации» через массовую демократию. И тут многое зависит от того, какой тип общения окажется предпочтительным для индивида.

Склонен ли человек сегодня к независимому существованию и к сотрудничеству на условиях равенства больше, чем раньше, сказать невозможно просто потому, что мы не располагаем сейчас достаточно надежной эмпирией для обобщений. Более реалистична оппортунистическая гипотеза, что человеческая биомасса в этом отношении неоднородна и что в ней есть человеческий материал как для единогосподских, так и для компанейско-братских совместностей - и так будет всегда.

А если так, то мы должны быть готовы к режиму мирной конкуренции и симбиоза двух укладов в мировом сообществе. Масштабным историческим прецедентом этого режима был период, о котором мы сейчас вспоминаем как об эпохе «холодной войны», но который на самом деле был эпохой «мирного сосуществования». Размывание границы между двумя «лагерями» не означает, что какой-то из двух укладов окончательно уступил другому. Это означает лишь, что конфликт теперь иначе конфигурируется в пространстве.

Всемирный порядок, при котором это сосуществование окажется на пользу всем, и есть тот порядок, чья мать - анархия. Это значит: мирное конкурентное сосуществование автономных общин со свободно передвигающимся контингентом - свободной круговой всемирной миграцией.

________________________________________________

1) См. об этом мои заметки в «НЗ» (2009. № 4; 2006. № 4-5).

В заголовкахэта известная фраза обыгрывалась на разные лады . Так они, пользуясь неведением читателя, с первых строк старались создать у него пренебрежительное отношение к идеям анархистов. Мол, «смотрите, анархизм это что-то невозможное вроде «живого трупа», «холодной жары» и «рабской свободы»». Но давайте разберемся какой же смысл вкладывают в слова «анархия - мать порядка» сами анархисты.

Лозунг этот отсылает к классику анархизма Пьеру Жозефу Прудону (1808-1865). Он одним из первых подробно разработал идеи федерализма, свободного договора и самоуправления, противопоставив их централизации, государственной власти и бюрократии. Так, он предложил «анархический порядок» в противоположность «порядку государственному». Последний, по мнению родоначальника анархизма, основывается на насилии и порождает бедность, преступность и другие социальные проблемы. Тогда, как анархический порядок позволяет реализовать принцип справедливости в политической и экономической сферах, а также достичь гармонии личных и социальных интересов.

При этом, Прудон считал, что анархический способ организации соответствует естественному ходу вещей, который лишь необходимо познать. Первоначально в своем поведении человек руководствуется распоряжениями господина, но неизбежно с ходом истории начинает размышлять над ними. Начав рассуждать об указах, человек становится бунтарем. Далее, с развитием общественной мысли власть уже не сможет навязывать людям свою волю, ведь правильным будет считаться только то, что доказано. А поскольку в развитии знаний может участвовать каждый - каждый может участвовать и в управлении. Так, согласно теории Прудона, в результате свободного от произвола власти мышления человечество придет к федеративному, децентрализованному и самоуправляемому укладу. Отсюда и знаменитая формула — «анархия - мать порядка».

Прудон был одним из первых, но в плоть до наших дней анархисты всегда отстаивали идею о том, что свободный социальный порядок не просто возможен, но и гораздо лучше чем порядок, основанный на власти.

Конечно, со временем достаточно сильно менялась аргументация этого тезиса. Так, Петр Кропоткин (1842-1921), чьи труды - это грандиозный венец классического анархизма, искал исток анархического порядка в законах эволюции. В своих исследованиях он показывал необходимость децентрализации и взаимопомощи для выживания человечества как биологического вида. По его мнению, естественный порядок, продиктованный нам самой природой, нарушен насильственным и искусственным вмешательством власти. Кропоткин верил, что низовая самоорганизация - «народный почин» - способна разрушить государственные и капиталистические структуры и создать вольный строй - анархический коммунизм.

Со временем у анархистов менялось само представление о власти. Помимо развенчания права правителя навязывать народу свою волю, появилась анархическая критика идеологий и «господствующих идей», анонимной власти нормы. Расширялись и сферы, в которых анархисты действовали: к традиционной критике власти в политической и экономической сферах добавилось низвержение мужского господства и власти человека над природой. Однако стержень идей оставался тот же: представление о том, что разрушив властные структуры люди способны создать новый, свободный социальный порядок.

Многие анархисты уже не верят в добрую природу человека и считают, что создание анархического порядка не вытекает автоматически из разрушения существующих иерархий, а является актом осознанной воли. Важно, что это осуществлялось много раз в истории. Самый крупный и известный пример реализации анархического идеала - это некоторые регионы Испании времен гражданской войны 1936-1939 гг. Миллионы людей добровольно объединялись в сельскохозяйственные коммуны, рабочие организовывали самоуправление на своих фабриках, женщины добивались равноправия с мужчинами. Есть множество случаев, когда анархия действительно становилась «матерью порядка»: современные самоуправляемые фабрики в Аргентине и Греции, сквоттерское движение в Европе, революция в Рожаве. Заинтересованного читателя я отсылаю к книгам «Анархия работает » и «Анархия работает: примеры из истории России» , где авторы собрали огромное количество подобных примеров.

Посмотрите хотя бы на деятельность беларуских анархистов - разве она не подтверждает идею о том, что анархия - это порядок? Чего стоит только размеренная деятельность инициативы «Еда вместо бомб «. На протяжении более 10 лет организовывать три раза в неделю питание для всех желающих, согласитесь, это достаточно высокий уровень организованности и ответственности. На недавних митингах и маршах анархисты также проявили себя как одна из самых организованных групп с продуманными и слаженными действиями. Всё это делалось на добровольных началах и принимая решения методом консенсуса. Без каких-либо «главных», лидеров, руководящих или, тем более, принуждающих органов.

Таким образом, фраза «анархия - мать порядка» означает идею о том, что отношения между людьми и организации, предназначенные для удовлетворения всевозможных человеческих потребностей и интересов, могут строится на принципах добровольности, равноправия и взаимопомощи; что люди могут относиться друг к другу уважительно и с пониманием просто потому, что так удобнее всем, а не под угрозой насилия и уголовного преследования. Анархисты верят, что свободный, самоорганизованный и творческий порядок лучше порядка «из-под палки». Те, кто сегодня «у кормушки» неимоверно боятся, что эта идея завладеет умами людей. Поэтому они и пытаются выставить её как невозможную или абсурдную, несмотря на то, что факты говорят об обратном.

В одной из недавних статей государство в лице своей пропагандистски Аллы Веруш спрашивает нас: «Нужен ли нам такой порядок?». Я думаю, что анархисты в Беларуси сейчас вряд ли могут выдвинуть проект какого-то целостного «порядка». Хотя у нас есть некоторые идеи о том, как организовать те или иные сферы жизни, и предложения о том, что можно делать прямо сейчас, мы не из тех, кто претендует на знание готовых рецептов по разрешению всех социальных проблем - оставим этот популизм политикам. Что предлагаем мы - это начать самим действовать в направлении создания действительно здорового и демократического общества. Самим стать создателем своего «порядка».«Марш недармоедов» в Минске 15 марта

Необходимая инфа без неё ни как.

АНАРХИЯ - мать порядка.
Никто не знает, как понимать этот старинный лозунг русских анархистов. Поэтому воспринимается он людьми чаще всего иронично, ассоциируется с беспорядками и насилием. Как его следует понимать?

Анархия по-гречески "безвластие", т.е. отсутствие в обществе централизованной насильственной власти. Это самоуправление во всех сферах жизни общества, при котором достигается максимально возможная степень свободы для каждого народа, территории, коллектива, для каждой отдельной личности. Анархия - это невозможность расширения прав одной личности за счет другой. В отличие от демократии, принципом которой, является подчинение меньшинства большинству, выявляемое путем голосования, анархия предоставляет любому меньшинству жить так, как вздумается, если оно при этом не ущемляет свободу других. Поэтому лозунг "Анархия - мать порядка" означает, что анархия должна стать матерью будущего общественного порядка. Порядок будет основываться не на принудительном подчинении всех и каждого единой насильственной власти, а на добровольных взаимовыгодных соглашениях между отдельными лицами и группами на принципе добровольной кооперации всех членов общества, при которой возникающие конфликты решаются третейским судом.

Стать анархистом – значит признать себя достаточно разумным и свободным человеком и руководствоваться в жизни своим разумением, своим пониманием добра и зла, а не навязанными сверху законами государства.

Анархист относится к законам без благоговения, потому что считает, что закон в лучшем случае закрепляет ту или иную омертвевшую форму жизни и мешает ей, потому что живая жизнь развивается дальше.

Два противоречивых принципа сталкиваются в человеческом обществе: принцип власти одного человека над другим и принцип независимости, свободы каждого человека. Совершенно последовательно эти принципы воплощаются в двух взаимоисключающих состояниях общества: на абсолютном принципе свободы основывается анархия, а на принципе жестокого подчинения власти - тоталитаризм.

Понятия "свобода" и "демократия" часто сливаются в массовом сознании. На самом деле демократия основывается на том же принципе принудительного подчинения большинства (народа) меньшинству (законодателям-депутатам и чиновникам-исполнителям), история показывает, что в периоды кризисного развития лозунг диктатуры слишком часто выходил из толщи народных масс. Идея же безвластия, анархии - продукт высокоразвитого сознания. И современные анархисты, разумеется, отдают себе отчет в том, что сегодня их общественный идеал в реальную жизнь воплотиться не может.

Все политические движения имеют принципы, в сторону которых стараются смещать общество. Политик-реалист, без фанатической приверженности принципу свободы, руководствуясь только сиюминутной выгодой, не учитывает отдаленных вредных последствий насилия над естественной общественной жизнью. А последствия эти почти всегда перевешивают всю пользу принимаемых им законов.

Работать на анархию нужно не только для того, чтобы иметь инструмент воздействия на парламентских политиканов, но и потому, что в обществе идет ожесточенная война утопий – тех созданных воображением проектов, которые не осуществимы сегодня, но станут реальностью завтрашнего дня.

А значит, анархистская утопия в демократическом обществе нужна, чтобы противостоять утопии тоталитарной в ее красном или коричневом вариантах. И агрессивно вытеснять демократию.

и на десерт

Свобода - афоризмы, высказывания, цитаты и изречения:

Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит.

В конце концов, свобода порождает анархию, анархия ведет к деспотизму, а деспотизм снова приводит к свободе.
(«Шагреневая кожа»)

Величайший плод ограничения желаний - свобода.

Делать то, что доставляет удовольствие, - значит быть свободным.

Духовная Свобода предполагает полное освобождение от навязанных извне догматических теорий (религиозных или научных), так же, как и полное освобождение от собственных предвзятых идей, созданных в нашем ограниченном сознании.

Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя.

Знание свободного человека дороже всего.

В следственный изолятор я приехал во второй половине дня, солнце уже оседало в тяжелую кашу сизо-синих туч, и его багровые отблески ложились на лица густой воспаленной краснотой. Майору Подрезу, с которым обо всем договорился по телефону, я отдал в руки постановление и расписался в большой бухгалтерской книге о приеме заключенного на выезд.

– Ладно, – кивнул я и спросил: – Ну что, не наказывали больше Степанова?

– Нет, не наказывали, – покачал головой Подрез, обмахивая можжевеловой веточкой свои сияющие сапоги. – Но человек он тяжелый, трудно ему придется в колонии, с людьми жить не умеет…

– Да? – Я уселся на деревянную скамью, положил рядом портфель. – А он что, склочник?

– Как тебе сказать… Есть такая порода – в своем глазу бревна не видит. Сладу с ним нет: все он критикует, со всем не согласен, все не по нем. Уж чья бы корова мычала, сидит по двум особо тяжким статьям, а от всех все требует. И от администрации, и от заключенных…

– И что, неположенного требует?

– Да разве в жизни разберешь по миллиметрам, что положено, а что возможно? Сегодня в обед в присутствии надзирателя-контролера заявляет бачковому: еще раз разольешь суп не поровну, я тебе весь котел на голову натяну… Тот, естественно, жалуется: как там, в уполовнике, проверишь – кому баланда гуще, а кому жиже?

– Н-да, – огорченно вздохнул я. – Сочувствую бедному бачковому. Кстати, а тебе не пришло в голову проверить: вдруг бачковой действительно кому-то всю гущу выгребает?

– Ну, это ты, Борис, брось! Мы за этим следим знаешь как!..

Я не успел узнать, как Подрез следит за добросовестностью бачковых, поскольку двое конвойных солдат привели Степанова.

– Давайте погуляем, – усмехнулся Степанов. – У меня ведь прогулки на воздухе сейчас нормированные, не знаю, как у вас…

– У меня, к сожалению, тоже. Причина, правда, другая, но результат один, – сказал я примирительно и протянул ему пачку сигарет.

Он какое-то мгновение раздумывал, а потом взяло верх острое желание глотнуть синего ароматного, чуть пьянящего дыма, достал сигарету и, не дождавшись, пока желто-синий язычок пламени из зажигалки оближет бумажный цилиндрик, стал жадно затягиваться. Выпустил длинную сиреневую струйку и безразлично сказал:

– Конечно, результат один. Это как у голодающих: один голодает оттого, что харчей нет, другой – на диете, когда жиры сердце душат…

– Возможно, – согласился я. – Хотя пример вы привели не очень точный. На прогулки, в частности, у меня не хватает времени из-за вас.

– Это почему еще? – набычился Степанов.

– Потому что я, получив ваше дело, прочитал его и в связи с простотой, очевидностью случившегося и полным признанием обвиняемого Степанова довольно неосмотрительно пообещал не тянуть с расследованием и поскорее передать его в суд. А у меня есть странное обыкновение, можно сказать, совершенно немодная привычка – всегда выполнять свое слово…

– И что? – настороженно-зло спросил Степанов. – Не во всем еще признался? Следствию еще что-нибудь на меня надо повесить?

– Да, – спокойно ответил я, тихо, без нажима. – Вы, Степанов, признались не во всем… Далеко не во всем…

– А в чем бы мне надо было признаться? – уперев руки в боки, сказал с яростью Степанов. – Чего бы вы от меня еще хотели? Вы скажите, я подпишу… Я хоть и убийца, но сговорчивый! Только скажите, что надо?

– Что надо? – переспросил я, потом встал со скамьи, перешел через прогулочный дворик, бросил окурок в урну, вернулся, и все это я делал не спеша, давая ему перекипеть. – А я сам не знаю, что надо.

– Чего же вы хотите? – сипящим шепотом спросил Степанов.

– Я бы хотел, Саша, чтобы вы мне рассказали правду. Загвоздка в том, что, закончив первый круг допросов по вашему делу, я по-прежнему ничего не знаю. Я только знаю, что вы мне не говорите правды…

Степанов сел на скамейку, задумчиво растер потухший окурок в своей огромной ладони, потом поинтересовался:

– А почему, интересно знать, вы так думаете? Почему вы решили, что я вру?

– Потому что я допросил почти всех свидетелей. На их показаниях и на вашем признании, которые расходятся только в мелочах, я и должен буду строить обвинительное заключение…

– Ну и стройте себе на здоровье!

– Не могу, – удрученно вздохнул я. – Штука в том, что ваш согласованный, ладный хор закончится для вас многими годами заключения. А все эти свидетели, с которыми вы так стройно поете, все до единого чего-то врут…

– А чего им врать? – опустошенно спросил Степанов.

– Не знаю. Я же вам сразу сказал: не знаю. Но уверен, что они врут. В этом я уверен и кое-что уже доказал. Но что стоит за их враньем, не знаю. А вы мне не хотите помочь.

– Я вам и не должен помогать, – сердито мотнул головой Степанов. – Я сказал, как было дело, мне вам помочь нечем.

– Ага, слышу уже хорошо знакомую песню, – кивнул я. – Вы в карты играете, Степанов? Например, в подкидного дурака?

– Ну играю… А что?

– А то, что вы мне напоминаете игрока, которому скидывают карту. Сидящему справа скинуть нельзя, и тому, что слева, нельзя, а они со всех сторон глушат мусорной сдачей. Вы подумайте, это про вас сказали покойные сатирики: "Спасение утопающих – дело рук самих утопающих".

Степанов не успел ответить, потому что появился Подрез и сообщил, что машина пришла. Двое милиционеров надели на Степанова наручники – таков порядок перевозки особо опасных преступников, – приняли его у тюремного конвоя, и мы уселись в "рафик". Понятые уже дожидались нас в машине.

– Мы в прокуратуру? – не выдержал неизвестности Степанов.

– Нет, мы едем на место преступления, я хочу, чтобы вы сами мне обсказали и показали, что как было…

– Так я все равно ничего нового не расскажу, – мучительно улыбнулся Степанов.

– Кто его знает, – пожал я плечами. – Может, не расскажете, а вдруг на месте нахлынут волнующие воспоминания, вы мне и поведаете, что к чему.

– Это уж вряд ли, – уверил меня Степанов и приник к окну. Распахнулись тяжелые тюремные ворота из окованного металлом соснового бруса, и поплыл за окном город, когда-то привычный до надоедливости, а теперь такой прекрасный и далекий, памятный каждым закоулком и почти совсем забытый из-за высокой темно-красной кирпичной стены.

– Хотите закурить? – предложил я немного погодя. Милиционеры недовольно покосились на меня, но промолчали, а Степанов быстро ответил:

– Да-да, спасибо большое… С удовольствием.

Только первые затяжки он сделал с наслаждением, а потом вроде бы и забыл о сигарете, о чем-то все время напряженно думал. А я не трогал его.

– В прошлом году вам за "левую" ездку объявили строгий выговор, а вскоре сняли. Что там произошло у вас?

– "Левая" ездка! – усмехнулся он. – Это вам Мандрыкин сказал? Пустой человек, трусишка и врун. Хорошо хоть не злой…

– За что же вам этот незлой трусишка объявил и снял выговор?

– Так я же говорю – потому что трусишка! Я как попер тогда в райком, он сразу усек, что с него самого могут снять штаны за это дело… Автобаза ведь отчиталась, что весь металлолом сдан.

– Какой металлолом? – удивился я.

– Да наша база шефствует над школой, где мой братан учился. Пацаны на субботнике собрали несколько тонн металлолома. Они же всему верят. Сказали им: важное общенародное дело, ваш личный вклад, металлолом – ценное сырье, металл – хлеб промышленности, и тэдэ и тэпэ. Ну, пацаны, понятное дело, счастливы – больше всех в районе железяк натаскали. А наша база должна была из школы этот лом вывезти. Месяц проходит, второй, третий – никто у нас не чешется. Мой братан надо мной смеется: иди, говорит, посмотри на твой хлеб промышленности – весь двор в школе ржавым мусором завален. Я пошел к Мандрыкину: стыдно, говорю, ребятам в глаза глядеть, мы их с утилем этим обманем, потом еще раз наврем – они ни во что серьезное верить не будут. А он слюной кипит: если ты такой воспитатель, иди на хребте вывози им лом, у меня денег нету доплачивать за глупости.

– А почему Мандрыкин должен за металлолом доплачивать? – спросил я.

– Тут ведь как – пункт "Вторчермета" за машину лома платит двадцать четыре рубля, прогон – простой грузовика за день – тридцать семь стоит. Такое меня зло взяло – скомандовал братану с его ребятами в воскресенье приходить, все – на свой "газон" и с базы самовольно уехал. За две ездки мы этот лом переправили. А на базу вернулся – Мандрыкин акт составляет: выгоню, кричит, с волчьим билетом…

– Строгачом ограничился?

– Влепил выговорешник, – засмеялся весело, без злобы Степанов. – И тот пришлось снять – сдрейфил.

"Рафик" притормозил на стоянке для отдыха, неподалеку от мангала. Я отчетливо видел, как Ахмет бросил свои шашлыки и как вкопанный замер, разглядывая наш торжественный выход из машины. Сначала понятые, потом я, за мной милиционер, спрыгнул на асфальт Степанов, затем второй милиционер сошел не спеша и ключиком расстегнул наручники на запястьях арестованного. Степанов растирал затекшие кисти, озирался по сторонам, поднял взгляд, рассмотрел замершего Ахмета, прищурился презрительно, сплюнул и отвернулся.

– Попрошу вас, Степанов, рассказать снова, как произошла вся история. Только с самого начала. И по ходу рассказа показывайте, где стояли люди, машины и все остальные участники происшествия.

– Ну, как… Ехал я по шоссе мимо…

Никто не знает, как понимать этот старинный лозунг русских анархистов. Поэтому воспринимается он людьми чаще всего иронично, ассоциируется с беспорядками и насилием. Как его следует понимать?

Анархия по-гречески "безвластие", т.е. отсутствие в обществе централизованной насильственной власти. Это самоуправление во всех сферах жизни общества, при котором достигается максимально возможная степень свободы для каждого народа, территории, коллектива, для каждой отдельной личности. Анархия — это невозможность расширения прав одной личности за счет другой. В отличие от демократии, принципом которой, является подчинение меньшинства большинству, выявляемое путем голосования, анархия предоставляет любому меньшинству жить так, как вздумается, если оно при этом не ущемляет свободу других. Поэтому лозунг "Анархия — мать порядка" означает, что анархия должна стать матерью будущего общественного порядка. Порядок будет основываться не на принудительном подчинении всех и каждого единой насильственной власти, а на добровольных взаимовыгодных соглашениях между отдельными лицами и группами на принципе добровольной кооперации всех членов общества, при которой возникающие конфликты решаются третейским судом.

Стать анархистом - значит признать себя достаточно разумным и свободным человеком и руководствоваться в жизни своим разумением, своим пониманием добра и зла, а не навязанными сверху законами государства.

Анархист относится к законам без благоговения, потому что считает, что закон в лучшем случае закрепляет ту или иную омертвевшую форму жизни и мешает ей, потому что живая жизнь развивается дальше.

Два противоречивых принципа сталкиваются в человеческом обществе: принцип власти одного человека над другим и принцип независимости, свободы каждого человека. Совершенно последовательно эти принципы воплощаются в двух взаимоисключающих состояниях общества: на абсолютном принципе свободы основывается анархия, а на принципе жестокого подчинения власти — тоталитаризм.

Понятия "свобода" и "демократия" часто сливаются в массовом сознании. На самом деле демократия основывается на том же принципе принудительного подчинения большинства (народа) меньшинству (законодателям-депутатам и чиновникам-исполнителям), история показывает, что в периоды кризисного развития лозунг диктатуры слишком часто выходил из толщи народных масс. Идея же безвластия, анархии — продукт высокоразвитого сознания. И современные анархисты, разумеется, отдают себе отчет в том, что сегодня их общественный идеал в реальную жизнь воплотиться не может.

Все политические движения имеют принципы, в сторону которых стараются смещать общество. Политик-реалист, без фанатической приверженности принципу свободы, руководствуясь только сиюминутной выгодой, не учитывает отдаленных вредных последствий насилия над естественной общественной жизнью. А последствия эти почти всегда перевешивают всю пользу принимаемых им законов.

Работать на анархию нужно не только для того, чтобы иметь инструмент воздействия на парламентских политиканов, но и потому, что в обществе идет ожесточенная война утопий - тех созданных воображением проектов, которые не осуществимы сегодня, но станут реальностью завтрашнего дня.

А значит, анархистская утопия в демократическом обществе нужна, чтобы противостоять утопии тоталитарной в ее красном или коричневом вариантах. И агрессивно вытеснять демократию.